Девять с половиной недель - Элизабет Макнилл

Мое тело распростерто на кровати, и шею царапает шов юбки. Он снимает кольцо своего отца с правой руки, бросает его на кровать и берет меня за горло левой рукой, чтобы правой, без кольца, ударить меня по лицу – ладонью по левой щеке и тыльной стороной по правой и снова ладонью: «Прекрасно, тогда посмотрим, как ты это делаешь». Я чувствую во рту собственные пальцы: «Пусть будет легко, пусть будет приятно, влажно». Он говорит невероятно мягким голосом, почти бормоча: «Я начну сам, дорогая, это же очень просто». Мои ноги раздвинуты, жар пульсирует там, где коснулся его язык, и я почти не чувствую, как он поднимает голову и опускает туда мою руку. Это ощущение слишком знакомо, чтобы пытаться или желать противиться ему, указательный и средний пальцы проскальзывают, как обычно, внутрь, и я кончаю.

«Мне так понравилось, – произносит он. – Мне понравилось твое лицо. Оно удивительное, когда ты кончаешь – совсем не красивое, а хищное, с разинутым ртом». И уже в прихожей: «Дайте ему еще пятерку, Рэй, скажите, чтобы ехал домой».

Я была не готова к этому. Несколько лет назад я прочитала «Историю О» – начало меня заинтриговало, несколько следующих страниц ужаснули, а под конец я уже испытывала отвращение. В реальной жизни садомазохисты были придурками в черной коже, смешными и нелепыми в своих дурацких нарядах. Что, если одна из моих подруг, такая же, как я, сказала бы мне, что, проведя весь день в офисе, дома по вечерам она оказывается привязанной к ножке стола – о таком мне ни разу не приходилось слышать. Видит бог, я бы в это и не поверила.

В пятницу, в 16:30, он звонит мне на работу: «Будешь в половине шестого в отеле“ Альгонкин”, комната 312». Я была там однажды на ланче. Несколькими днями раньше, во время очередного нескончаемого разговора («Давай сравним рестораны» – «и отели» – «Ритц» в Париже» – «не смеши меня» – «ну хорошо,“ЗамЗам”» – «отличный братвурст»[2] – «отвратительный шукрут»[3], «кофе – так себе»…), я рассказала, каким романтичным местом мне показалось фойе «Альгонкин» и красные плюшевые кресла – я встречалась там с клиентами. У них-то уже давным-давно выработался иммунитет против очарования «Альгонкин», а я из всех сил старалась скрыть свой восторг и сосредоточиться на том, что они говорят.

Я собираюсь поехать на метро, но, выходя из дверей здания, где находится мой офис, вижу, как пожилая пара выбирается из подъехавшего такси, придерживаю для них дверцу машины, чувствую, как смыкаются мышцы бедер при воспоминании о «приедешь… в пять тридцать», и несколько минут спустя уже переступаю порог «Альгонкин». Я стучу в дверь 312‑го номера, дважды, но никто не отвечает, и я открываю незапертую дверь. Мне кажется, что он должен ждать меня там. Я заглядываю в приоткрытую дверь ванной, зову его по имени и даже – поддавшись порыву, как будто в шутку – открываю шкаф. Здесь никого нет.

На кровати громоздятся свертки. На них нет подарочной упаковки: так обычно бросают на кровать рождественские покупки после целого дня, проведенного в магазинах. Ключ от номера лежит в пепельнице на прикроватном столике, а на телефоне записка – я узнаю его почерк: «Открой их, прими ванну и переоденься».

Маленький пакет из «Брукс Бразерс»: голубая мужская рубашка – я обычно переодеваюсь в такие вечером, только меньшего размера. Мужские носки в пакете «Альтман». В упаковке, похожей на картонку для детских шляп, – завернутые в бумагу рыжеватые борода и усы. Мои руки немного дрожат, пока я открываю большой пакет: темно-серый костюм и жилет. Ботинки. Галстук. Светлый мужской парик. Небольшой пакетик заколок для волос из «Вулвортс». Белый носовой платок. Летняя мужская шляпа.

Я отодвигаю гору свертков и присаживаюсь на край кровати с париком в руках. Это дорогой парик, из натуральных волос, мягкий на ощупь. Я чувствую, как попеременно меня охватывают тревога и возбуждение, проносятся мимо, как два гоночных автомобиля по ночному шоссе. С каждым мгновением расстояние между ними сокращается, и равные по силе ощущения соприкасаются, мягко – ни шума, ни искр. В ванной я не могу сделать выбор – «Эсте Лаудер», «Жан Натэ» или «Витабат» – и безрассудно лью все подряд под струи воды, впервые за несколько недель погружаясь в молочно-белую воду без всякой пены, окутанная облаком непонятных, исключающих друг друга ароматов – и тревога остается на обочине. Возбуждение подхватывает меня, обещая темные километры дороги впереди, из которых лишь несколько метров ярко освещены фарами ближнего света, и я раз за разом переворачиваю в ладонях нетронутый кусок мыла. Я вытираюсь полотенцем в той последовательности, в какой каждый вечер вытирает меня он: лицо и шея, ноги и ступни, спина и бедра. В костюме, фрагменты которого разложены на кровати, не хватает только одного – нижнего белья. Подкладка брюк мягкая на ощупь. Носки подходят мне по размеру, рубашка идеально сидит. У меня небольшая грудь – она полностью скрыта тканью рубашки, жилета, пиджака.

Я надеваю ботинки – старомодные броги с закругленными носами, какие носит он сам (от них исходит пряный запах блестящей кожи, почему женская обувь никогда так не пахнет?). Левый, кажется поначалу, немного жмет.

Среди свертков есть маленькая коробочка театрального клея для грима, на внутренней стороне крышки – кисточка. Я не знаю, как поступить: его наносят на оборотную сторону усов и бороды или на лицо? В конце концов, я наношу тонкий слой на холщовую ткань усов и прилаживаю их под носом. Они щекочут кожу, я выгляжу, как старшеклассница, играющая в школьной пьесе, и не могу не расхохотаться. Только с третьей попытки мне удается ровно приклеить усы на верхнюю губу. С бородой еще сложнее. Я раз за разом отклеиваю ее и приклеиваю снова под подбородком на равном расстоянии от обоих ушей, а клей высыхает и становится липким. По сравнению с этим парик не представляет труда: я зачесываю волосы в жидкий хвостик высоко на затылке, скручиваю в пучок и закрепляю шпильками выбивающиеся пряди. Парик плотно прилегает к голове. Я осторожно приподнимаю верхний слой его волос и просовываю еще несколько шпилек сквозь ткань подкладки. Волосы касаются сзади воротничка рубашки, почти целиком прикрывают уши и широкой волной ниспадают на лоб.

Случайно приподняв бумагу, в которую были завернуты усы, я нахожу в той же круглой коробке пару бровей и приклеиваю их поверх моих собственных. Я все это время провела перед зеркалом, но была сосредоточена на деталях. А теперь вступил в силу механизм, который позволяет переключить внимание с пылинок и следов от пальцев на оконном стекле (каждый из которых казался особенным и значительным вблизи) на открывающийся за окном вид. Исчезла борода и подкладка парика, и в зеркале появилось лицо. Тревога со скрежетом выезжает с обочины прямо мне навстречу, сталкивается с возбуждением, и они снова пускаются бок о бок по темной дороге. Я смутно припоминаю обеспокоенное выражение этого лица, но больше себя не узнаю́. Напротив меня – стройный, симпатичный молодой человек. Если бы кто-нибудь представил мне его на вечеринке, я бы почувствовала невольный отклик, такой приветственный кивок внутри себя: «Почему бы и нет?..» У него большие серые глаза, густые светлые волосы, кустистые брови, тонкий нос; бледный, с короткой рыжеватой бородой. Во взгляде, брошенном на него, он заметил искру симпатии и наклонился ко мне. Ему тоже понравилось то, что он увидел. Это длится одно мгновение. Меня охватывает жгучая тоска, тревога берет верх. Комната уплывает у меня из-под ног, я съеживаюсь на полу в изножье кровати, в груди бьется: хочу к маме.